О перестройке - с оптимизмом, но без прикрас

Автор Д.Б. Кабалевский

Проблема человека, его возрастающей роли в жизни нашего общества, значения комплексного подхода к его воспитанию важна и удивительно многообразна. В ней много неизвестного и неожиданного даже. И это естественно, потому что речь идёт о человеке как целостной, неповторимой личности. Эта беседа, однако, не об общих проблемах. Скорее наоборот – об очень конкретном вопросе – о школьной программе по музыке. Программа современна, именно такой она и должна быть в период перестройки всех сфер жизни общества, включая сферу культуры.

Эпиграфом к ней взяты слова В. Сухомлинского: «Музыкальное воспитание – это не воспитание музыканта, а прежде всего воспитание человека». Цель занятий по музыке в общеобразовательной школе ставится такая: ввести детей в мир большого искусства, воспитывать их музыкальную культуру как часть общей духовной культуры. Урок должен способствовать творческому развитию детей, побуждать их к самостоятельному мышлению, проявлению инициативы, стремлению сделать что-то новое, лучшее.

Школьники осваивают такие темы, как «Интонация», «Музыкальный образ», «Преобразующая сила музыки», «Музыка и современность», «Музыка и литература»… В корне меняются многие устоявшиеся представления о простом и сложном. Словом, самая настоящая перестройка. Более восьми миллионов ребят уже занимаются по новой программе в школах только Российской Федерации. Значит, есть возможность для осмысления и анализа природы психологической перестройки на конкретном, отнюдь не частном примере. Не будем обольщаться мыслью о благополучии в сфере музыкального воспитания школьников. Есть тут и весьма тревожные симптомы.

Итак, речь пойдёт о реальной перестройке – с оптимизмом, но без прикрас. Композитор Дмитрий КАБАЛЕВСКИЙ беседует с корреспондентом журнала «Коммунист» О. КУПРИНЫМ.

Сначала представлю своего собеседника – создателя новой школьной программы по музыке, известного композитора, доктора искусствоведения, действительного члена Академии педагогических наук СССР (АПН), почётного президента Международного общества по музыкальному воспитанию при ЮНЕСКО, Героя Социалистического Труда, депутата Верховного Совета СССР Дмитрия Борисовича Кабалевского. Высоких званий у моего собеседника больше, но и упомянутых достаточно, чтобы читатель понял смысл вопроса, заданного в конце беседы:

– А если бы ту перестройку, что в начале 70-х годов задумали Вы, предложил никому дотоле не известный учитель-новатор, была бы сегодня у школьников новая программа по музыке?

Догадаться, каким будет ответ, труда не составляло. Но вот как он прозвучит?.. Зная мягкий характер Дмитрия Борисовича, можно было ожидать грустной улыбки и «элегически-шопеновской» интонации…

– В любых серьёзных делах надо начинать с самых глубоких основ нашей жизни, – говорил Д.Б. Кабалевский. – В данном случае с понимания роли, которую играет эстетическое воспитание, музыкальное в частности, в развитии общества. При этом следует иметь в виду, что эстетическая оценка всегда оборачивается оценкой этической, помогает формированию в человеке гуманистических качеств, поэтому суть, масштабы и направленность эстетического воспитания каждое общество определяет по своему образу и подобию.

– Иными словами, эстетическое воспитание приобретает социальное и политическое значение.

– Об этом часто забывают. Вспоминаю первые годы Советской власти. Искусство на деле стало важнейшим (и очевидным!) рычагом социального переустройства общества, средством духовного обогащения народа. Оно оказалось и социально, и политически необходимым, дарило людям красоту и способствовало утверждению социализма в их сознании.

Перед войной и в послевоенные годы в эстетической работе с детьми, особенно в школьной педагогике, крепко обосновался формализм. Подавляющее большинство нынешних педагогов молодыми застали в значительной степени формализованную школу, пришли в неё, когда уже не было ни А.В. Луначарского, ни Н.К. Крупской, ни Б.В. Асафьева, одному из высказываний которого я придаю особое значение. «…Если взглянуть на музыку как на предмет школьного обучения, – писал он, – то прежде всего надо категорически отвести в данном случае вопросы музыкознания и сказать: музыка – искусство, то есть некое явление в мире, создаваемое человеком, а не научная дисциплина, которой учатся и которую изучают».

К искусству на школьных уроках нельзя относиться, как к математике или биологии, хотя бы потому, что законы искусства существенно отличаются от законов математики и биологии.

– Многие педагоги обращали внимание на то, что дети, начиная с самых первых лет, обнаруживают природный музыкальный творческий дар. Они бессознательно создают ритмы, мелодии. Затем постепенно утрачивают эти способности. Вы так много общаетесь с детьми. Существует ли, по Вашему мнению, подобная тенденция?

– То, что дети – активные творцы в самых разных сферах, особенно в искусстве, неопровержимо. Посмотрите, что происходит в обыкновенной песочнице, – там рождаются весьма неожиданные архитектурные идеи. Художественное творчество – один из первых способов освоения мира. В детстве каждый – художник. Понаблюдайте за малышами. Рисуют, лепят все. Прислушайтесь, как они поют. А как танцуют, как радостно читают свои стихи (порой без слов – одни звонкие слоги)! Вот вам пример.

Дмитрий Борисович сел к роялю, положил перед собой листок с нотной записью. Прозвучала симпатичная и вполне законченная мелодия.

– Это сочинил семилетний мальчик, – продолжил Д.Б. Кабалевский. – Очень интересная творческая работа, причём абсолютно естественная. Дети воспринимают искусство, как солнце, облака, ветер, поле, лес, как улыбку матери, как саму жизнь, которой они живут. Потому и собственное творчество считают делом вполне обычным.

– Но потом творческое начало у ребят затухает. Нельзя ли сохранить и развить этот природный дар детства?

– Всю жизнь вожусь с детьми, наблюдаю, изучаю, восхищаюсь, а понять, куда исчезают их творческие способности, не могу. Догадываюсь, что виноваты мы, взрослые (и родители, и учителя-воспитатели), вернее, крепко въевшаяся в наше сознание и в практику система воспитания и обучения по примитивному принципу: это – можно, а это – нельзя; так – правильно, а так – неправильно. То есть, в сущности, дрессировка, а не воспитание. Творчество же начинается там, где во имя создания нового и лучшего переступают привычные табу. Любой необъяснённый и потому непонятный запрет – удар по творчеству. Так и научились мы убивать в детях творческое начало уже в дошкольные годы, а о школе и говорить нечего.

– Даже на уроках музыки?

– И на них тоже. Сейчас в общеобразовательной школе музыкальные занятия переживают переходный период. Старая программа во всех её вариантах ставила целью уроков выработать у ребят навыки хорового пения. Детское хоровое пение – это и прекрасное искусство, и прекрасный воспитатель чувства коллективизма и ответственности.

На занятиях по новой программе школьники тоже поют. И, видимо, не хуже прежнего. Однако целью это сегодня быть не может. Ещё в пору моего детства не только в церковно-приходских школах, но даже в классических гимназиях занятия музыкой ограничивались утилитарной задачей научить более-менее стройно петь в церкви (я уж не говорю о том, что уроки пения являлись приложением к главному «идеологическому» предмету – закону божьему). Наше время выдвигает перед школой принципиально иную цель – помочь юному поколению овладеть основами музыкальной культуры, без чего невозможно гармоничное развитие личности.

– Что же Вы считаете главным препятствием на этом пути?

– Формализм… Формализм во всех его проявлениях. Он убивает живое искусство так же, как и живую мысль. Превращает его в мёртвую схему. Я писал однажды, что в искусстве он подобен своеобразной рентгеноскопии, когда на первое место выходят чёткие контуры скелета, а живая ткань приобретает смутные, расплывчатые очертания. Под рентгеновскими лучами красавицу трудно отличить от урода, великого гуманиста от закоренелого подлеца. Представьте себе, что получится, если ребёнка заставить смотреть на жизнь только через рентгеновский аппарат. Настоящее искусство всегда было верным оплотом гуманизма, оружием против бездуховности. Так надо же решительнее пользоваться этим благородным оружием, сообразуясь с задачей формирования активной, духовно богатой, творческой личности. Значит, нужен новый подход и к эстетическому воспитанию.

– Итак, если коротко сформулировать суть такого подхода…

– Самое главное, повторю, поставить новую цель музыкальных занятий в школе: овладение музыкальной культурой. Но достигнуть эту цель, даже просто успешно двигаться по пути к ней невозможно, если у ребят нет устойчивого интереса к музыке. Как этого добиться? Прежде всего самой музыкой, звучащей на уроке. Она должна заинтересовывать, увлекать юных слушателей в отличие от музыки скучной или внешне занимательной, способной лишь развлечь. Разумеется, это должна быть по-настоящему хорошая музыка – и народная, и классическая, и современная. Поэтому в воспитании школьников я придерживаюсь девиза: обучение музыке – средство, воспитание музыкой – цель.

– Но ведь дети очень разные по способностям и по уровню подготовки. Как сделать урок интересным для всех?

– Этот вопрос ровно 60 лет назад задавал себе Борис Владимирович Асафьев и пришёл к неутешительному выводу: если исходить из способностей и уровня подготовки, то научно установить, с чего должен начинать преподаватель музыки в общеобразовательной школе, невозможно. Тупик. Ну, а если исходить совсем из другого – из жизненного опыта ребят?

– Из жизненного опыта семилетних (а теперь и шестилетних) малышей?

– Да. Но имеется в виду музыкально-жизненный опыт! Тут всё гораздо проще.
Это я сейчас говорю: «проще». Для того, чтобы понять эту «простоту», потребовались десятилетия постоянного общения с детьми, сотни встреч, бесед, концертов. Необходимо было выяснить, из чего же этот ребячий опыт складывается и действительно ли он есть абсолютно у всех. Он действительно есть! И у всех!

Покажите мне хотя бы одного ребёнка, который бы ни разу в жизни не слышал ни одной пенсии и не пел сам; ни разу не видел, как танцуют, и не танцевал сам; никогда бы не встречал марширующих под музыку солдат, спортсменов или пионеров и сам не маршировал в детском саду или на праздничной демонстрации с маленьким флажком. Песня, танец, марш – три краеугольных камня, на которых построено величественное здание музыки, её фундамент. Я назвал их «тремя китами».

Песня, танец, марш – самые распространённые, самые массовые, самые демократические области музыки. «Три кита» не только основа, но и естественная связь музыки с жизнью, с огромными массами людей, с народной почвой.

Новая школьная программа, можно сказать, ведёт учащихся с одного этажа здания музыки на другой, помогает им внимательно всмотреться (вслушаться) и понять то новое, что раскрывается перед ними с каждого следующего, более высокого уровня. Ребята не только слушают (и сами исполняют) музыку, но и размышляют о ней, понимают, что, изучая музыку, они изучают жизнь. Причём изучают активно, всякий раз решая новые творческие задачи, удивляясь собственным способностям и испытывая радость открытия.

– Перенос акцентов с формирования навыков на развитие творческих способностей переводит проблемы воспитания в новое качество. Это, видимо, потребовало иного мышления, иного подхода к музыке в школе. Говоря сегодняшним языком, Вы более десяти лет назад столкнулись с проблемами перестройки. Сам процесс перестройки, в какой бы сфере он ни происходил, имеет много общего. Что из этого общего Вы назвали бы прежде всего?

– Перестройка, если она затрагивает нечто существенное в жизни, не проходит гладко. Новая идея всегда наталкивается на старые убеждения, старые привычки, на неумение (а то и нежелание) решать новые проблемы. Принципиальных возражений как будто и не возникает, пока идея лишь сформулирована. Она никого не пугает, поскольку многие привыкли к тому, что между словом и делом – дистанция очень большая. Зато как только настаёт время предпринять что-то реальное, незамедлительно включается могучее торможение.

– Об этом стоит рассказать подробнее. Что мешает ускорению? – вопрос сегодня более чем актуальный. А чтобы разговор стал конкретным, вероятно, нужно вспомнить, с чего всё начиналось.

– Много лет, если не десятилетий, все дружно говорили и писали о недостатках эстетического, в частности музыкального, воспитания. Школьники и учителя между тем маялись от тоски: пол-урока заучивали слова очередной песни, пол-урока – мелодию. Были, конечно, исключения. Но исключения – всегда исключения. Кто-то должен был взяться за создание новой программы, новой методики, короче – за коренную перестройку музыкальных занятий в школе. Этого требовали не только решения Министерства просвещения. Этого требовала жизнь.

– Но есть же в конце концов Научно-исследовательский институт художественного воспитания (НИИХВ) Академии педагогических наук СССР? – (Я знал, что Дмитрий Борисович не любит говорить на эту тему, но и нельзя было не коснуться проблем, связанных с институтом. Без них беседа о перестройке стала бы беспредметной).

– Да, есть такой институт, призванный быть всесоюзным центром, дающим научную основу и программы эстетического воспитания всех школьников. Поэтому перестройка преподавания музыки в школе никак не могла пройти мимо этого института. К сожалению… Однако разговор о нём переведёт нас в иную тональность с обилием диссонансов и просто фальшивых нот.

– Увы, и та большая перестройка, что идёт сейчас в стране, не избавлена от этого. Полезно было бы вспомнить хоть несколько фактов из биографии новой школьной программы по музыке, если уж мы решили говорить о перестройке без прикрас…

– Видите ли, взаимоотношения с институтом для меня больной вопрос. Ещё в середине 60-х годов по просьбе президиума академии я ознакомился с работой музыкального сектора НИИХВ, изучил составленную им программу. Впечатление осталось тяжёлое – формализм, отрыв от школьной практики… В 1970 году Минпрос СССР поручил институту разработать новую программу. Я поделился с сотрудниками сектора теми идеями, о которых мы с вами уже говорили. Принципиальных возражений вроде бы и не последовало. Но институт, руководимый в то время Б.Т. Лихачёвым, был готов лишь к «поддерживающему, текущему ремонту», идея же коренной перестройки ему была абсолютно чужда и непонятна. После нескольких лет тщетных попыток помочь решению назревшей проблемы я понял, что зря трачу время.

– Но, если у Вас появилась концепция новой школьной программы по музыке, если принципиальных возражений против неё не было, если вы при этом действительный член АПН и, стало быть, имеете право на собственную лабораторию, и если в довершение ко всему существует специализированный по данному профилю институт…

– В Минпросе СССР, которому академия подвластна, мне очень вежливо сказали, что для такой лаборатории нет штатов.

– И что тогда?

– Тогда я решил действовать, ни на кого не опираясь и ни у кого ничего не спрашивая… Ушёл из консерватории, где был профессором почти сорок лет, и взялся за дело в качестве обыкновенного школьного учителя музыки.

– Это что же, и один в поле воин?

– Во-первых, не один. С самого начала мне помогал мой бывший аспирант Э.Б. Абдуллин. Я просил его найти в Москве школу, которая согласилась бы на нашу никем не санкционированную самодеятельность и при этом была бы самой рядовой, ничем не выделяющейся среди прочих. Нашлась такая школа. В ней даже не было инструмента и вообще никаких уроков музыки – 209-я, на Нижней Масловке в Москве.

Во-вторых, у новой идеи обязательно находятся не только противники, но и сторонники. Стоило моему помощнику на республиканском семинаре учителей коротко рассказать о задуманном эксперименте, как тут же к нам присоединились ещё двадцать учителей из разных школ страны.

С осени 1973 года в двадцати двух первых классах начались занятия по новой программе, которая к тому времени была составлена лишь на две учебные четверти. Задуманная на весь семилетний курс, она и впоследствии разрабатывалась по четвертям и полугодиям в течение семи лет. Но зато программа уже прошла проверку в школьной практике, имела солидный рабочий стаж.

– То есть всё решил энтузиазм и только он?

– Энтузиазм само собой, но не только он. Это оказалось возможным благодаря замечательным людям, думающим, честным перед собой и своим делом, сумевшим перешагнуть через привычное в собственной психологии, имевшим вкус к новому, потребность в творчестве и чёткую гражданскую позицию. Это были сотрудники созданной вскоре лаборатории и энтузиасты-учителя, число которых непрерывно росло.

Спустя полгода после начала занятий в Москве собрались все участвовавшие в эксперименте, другие педагоги и методисты, прослышавшие о нас. Собрались в Союзе композиторов, от чьего имени я начинал работу. Пришёл и начальник программно-методического управления Минпроса РСФСР В.П. Стрезикозин. Он сразу же стал нашим союзником. Участники совещания сошлись на том, что получается у нас нечто неожиданное и интересное и что работу непременно надо продолжать. Я дал открытый урок со своими семилетними «соавторами», как я назвал своих питомцев, когда кончился курс наших занятий. Каждый учитель-экспериментатор получил программу до конца года.

Затем состоялась ещё одна важная встреча – с бывшим в то время министром просвещения РСФСР А.И. Даниловым. По его решению в НИИ школ республиканского министерства была организована лаборатория, в которой я мог со своими сотрудниками работать дальше над программой и необходимыми пособиями к ней. Напутствие министра было кратким: «Действуйте. Вмешиваться не станем, но результатов ждём с нетерпением».

И это были не пустые слова. Как только мы сделали и проверили программу в первых трёх классах, республиканское министерство утвердило её и рекомендовало школам, не дожидаясь окончания работы над всем семилетним курсом.

– А Академия педагогических наук осталась в стороне?

– Нет. На заседаниях президиума я регулярно докладывал о ходе эксперимента. Но в планах и отчётах академии наша работа не фигурировала – мы же были «из другого ведомства»… Из Минпроса РСФСР…

– Чем же занимался Научно-исследовательский институт художественного воспитания АПН в те годы, что Вы отдали созданию новой программы?

– Сектор музыки и танца с удивительной лёгкостью изготовлял одну за другой свои программы по музыке. На десять и на семь лет, по два и по одному уроку в неделю, экспериментальные, типовые… И все они строились на одних и тех же давно устаревших принципах. Президиум академии не счёл возможным одобрить ни одну из этих программ. Однако и никаких мер по перестройке сектора не предпринял.

– Таким образов, Вы выиграли творческое соревнование с институтом?

– Едва ли это можно назвать соревнованием… Тем более творческим…

Дмитрий Борисович умолк. Видимо, вспоминал невесёлое прошлое, многолетнюю, изматывающую нервы борьбу за дело, у которого вроде бы и не было открытых и откровенных противников. Возможно, думал о ненаписанных книгах, несочинённой музыке, о многом, о чём не расскажешь постороннему человеку, да ещё вооружённому диктофоном.

О соревновании зря я, конечно, спросил. Соревнование может быть только честным, идти на равных. А какое уж тут равенство, если с одной стороны новая, проверенная на практике идея, а с другой – монолитный, поросший мхом ведомственный бастион.

Ситуация для перестройки весьма типичная: амбиции отдельных групп учёных, ведомственная неприязнь к «чужим» изобретениям, идеям и теориям, незаинтересованность в их внедрении.

– В повести И. Грековой «Вдовий пароход», – продолжал после паузы Д.Б. Кабалевский, – есть одна женщина, заведующая детдомом. Там очень тонко подмечено: у неё, «как это часто бывает у профессиональных руководителей, был безошибочный нюх на всё свежее, нестандартное. Она сразу его вытаскивала на свет и упраздняла».

Вспомните бросивших вызов школьной рутине и формализму В.А. Сухомлинского, Л.В. Занкова, В.В. Давыдова. А М.П. Щетинин? А хождение по мукам известного художника педагога-новатора Б.М. Неменского или создателя курса для старшеклассников «Мировая художественная культура» учительницы истории Л.М. Предтеченской?.. Всё это явления одного порядка не соревнование, а борьба. Неравная борьба.

Не знаю, занимаются ли наши психологи таким общественным явлением, как сила инерции мышления, исследуют ли механизм действия в современных условиях бюрократизма и связанных с ним волокиты, наигранной наивности и откровенного лицемерия. На собственном опыте убедился, как актуальны эти вопросы. И – будем откровенны – они, к сожалению, неизбежные спутники перестройки, психологической в особенности. Опять-таки на собственном опыте убедился: нельзя обольщаться первыми, даже общепризнанными успехами. Старое не сдаёт своих позиций, даже потерпев явное поражение. И не в том ли одна из причин, что перестройка у нас в стране идёт гораздо медленнее, чем нужно? Опровергнув, изобличив нечто отжившее, мы забываем о колоссальной жизнестойкости привычек и дурных традиций.

– Давайте всё-таки уточним некоторые факты. Новая программа по музыке одобрена в качестве типовой для всех школ страны Министерством просвещения СССР и утверждена в качестве обязательной для всех школ Российской Федерации Министерством просвещения РСФСР, одобрена президиумом Академии педагогических наук СССР и Союзом композиторов СССР. Добавим, что эти одобрения и утверждения состоялись дважды: до школьной реформы и (без всяких изменений!) в ходе её. Кто же после столь авторитетных признаний выступает против? В какой форме?

– Ну, хотя бы, например, в такой. Не без участия бывшего заместителя министра просвещения СССР В.М. Коротова (он теперь работает в Академии педагогических наук СССР) дважды распространялись в союзных республиках программы, разработанные в НИИХВ, никем не утверждённые и не одобренные.

А вот более серьёзный факт. Невзирая на многочисленные решения о перестройке системы подготовки учителей, большинство музыкально-педагогических училищ и институтов, идя вслед за своим «флагманом» – МГПИ имени В.И. Ленина, продолжает готовить будущих учителей музыки по старой программе, хотя известно, что в школе им предстоит работать по новой. И в прошлом году педагогические вузы страны выпустили около двух тысяч преподавателей музыки, подготовленных, как правило, таким образом, хотя новая программа была одобрена и утверждена до того, как они стали студентами. С точки зрения здравого смысла понять это невозможно.

Ещё пример? Пожалуйста. В прошлом году от имени президиума АПН СССР получил «для ознакомления и критических замечаний» очередной документ того же НИИХВ «Основное содержание музыкального образования в школе». Можно подумать, что по недосмотру прислали явно устаревший документ. Если раньше в материалах института утверждалось, что «знания и умения – это основа основ музыкальной культуры», то теперь говорится, что овладение знаниями, умениями и навыками является содержанием предмета «Музыка». То есть тот же формализм и забвение идеологической, воспитательной роли искусства. Вот вам ещё один способ затормозить любую перестройку: попросту не замечать её, делать своё дело по-прежнему.

Есть и другие способы. Например, можно попытаться деловую перестройку утопить в бесплодных дискуссиях о ней.

– Чувствую, что для Вас это не абстрактное положение.

– Да, вполне конкретное. Даже календарно-конкретное. Потеряв терпение, 15 мая 1985 года я послал членам президиума и президенту АПН СССР М.И. Кондакову письмо по поводу упомянутого документа НИИХВ, поставив в нём вопрос, который коротко можно сформулировать так: до каких пор руководители академии будут мириться с тем, что происходит в их ведомстве, и поощрять работу, ими же самими отвергаемую?

Меня уговаривали взять письмо обратно или хотя бы не требовать его обсуждения на президиуме. Обсуждение всё же состоялось, правда, спустя девять месяцев – 5 февраля 1986 года. Оно мало чем отличалось от многих предыдущих. Поддерживали, как и раньше, мою программу, решительно осуждали очередную работу сектора музыки и танца НИИХВ, возглавляемого Ю.Б. Алиевым.

Вице-президент академии Ю.К. Бабанский, цитируя новый научный труд этого сектора, воскликнул с возмущением: «Нам скажут: кто это писал? Кто позволил себе вот такие безграмотные тезисы? И что это за академия вообще?» Но всё осталось по-прежнему. Каждый – при своём мнении. Давно уже дискредитировавший себя сектор института – при том же руководителе. А президент АПН СССР М.И. Кондаков, заключая дискуссию, предложил «всё забыть» и процитировал В. Маяковского: «инцидент исперчен».

Ещё раз прерву моего собеседника. Ситуация опять-таки весьма типичная. Увы, довольно часто многие руководители средством решения принципиальных разногласий выбирают умиротворение. Подобные методы порождались отсутствием трезвого анализа того, что происходило в стране, урезанной гласностью и разгулом безответственности.

Перестройка в нынешних условиях стоит в одном ряду с понятием «революция». И если мы не сделаем преодоление инертности и равнодушия революционным, раз и навсегда отметающим старое, отжившее, как бы нам не увязнуть в загримированном под современность консерватизме, как бы не принять за деловую реакцию на деловую критику его дежурный гнев, за коим ничего реального не следует.

Д.Б. Кабалевский продолжает:

– Затем я получил из президиума АПН СССР письмо, датированное 5 февраля, где говорилось, что будет создана комиссия по проверке деятельности известного сектора НИИХВ. – Дмитрий Борисович продемонстрировал мне официальную бумагу на бланке. – И вот что тут написано. Итоги проверки комиссия должна представить к 15 апреля. Ко мне февральское уведомление дошло 24 апреля. Работала ли эта комиссия, кто вошёл в неё, каковы результаты проверки, мне до сих пор неизвестно, хотя создали её на заседании президиума, обсуждавшем моё письмо. Так календарно-конкретно выглядит академическая волокита. Бюрократизм очень любит тайны.

Кстати, то заседание президиума устроили закрытым. Наверное, не хотели, что называется, выносить сор из избы. Однако корреспондент «Учительской газеты» за закрытые двери попал. Сработали журналисты оперативно. Статья появилась через две недели. Прочитайте, там есть существенные дополнения к нашему сегодняшнему разговору.

Прочитал.

Трудная задача стояла перед некоторыми участниками этого обсуждения: как бы осуществить перестройку, ничего практически не меняя. Ну, например, взять да и скоординировать работу лаборатории Д.Б. Кабалевского и сектора НИИ художественного воспитания. Иными словами, скоординировать несовместимое.

Впрочем, решение могло быть и другим. В газете процитировано интересное высказывание заведующего сектором музыки и танца НИИХВ Ю.Б. Алиева:

– Скажите мне только, что надо работать по Кабалевскому, и я буду работать по Кабалевскому.
Команды «сверху», видимо, пока не поступило, иначе «психологическую перестройку» Ю.Б. Алиев провёл бы, наверное, в два счёта.

Прозвучало на том совещании ещё одно любопытное выступление. Об этом тоже написано в газете. Секретарь парторганизации института Н.А. Кушаев подсчитал, что на разработку бракованных программ ушло около миллиона рублей. И высказал парторг такое предложение: чтобы не пропали государственные деньги зря, надо как-то использовать наработанные программы; не может быть, чтобы в таком дорогом продукте не содержалось чего-то полезного.

Не часто встретишь столь откровенную защиту чести мундира, да ещё секретарём партийной организации.

Я поинтересовался в редакции, какой ответ прислали из президиума АПН на острое выступление газеты. Ответа не поступило. Думаю, что такое отношение к критике в печати со стороны Академии педагогических наук не только непартийно, но и непедагогично.
Наша беседа подошла к концу. Долгая и непростая беседа.

Школьникам, конечно, повезло. Всем нам повезло, обществу, государству. Почти в 25 тысячах школ Российской Федерации ребята идут на уроки музыки как на уроки творчества, созданные замечательным композитором и выдающимся педагогом. Ребятам невдомёк, через какие бюрократические пороги пришло к ним подлинное искусство.

И всё же основания для оптимизма есть. Перестройка музыкального образования в школе началась. Новое пробило себе дорогу. А почему, собственно, оно должно себе её пробивать? И сколько, интересно, было других «исперченных инцидентов», инициаторы которых, будучи новаторами, не обладали при этом столь крепким характером, сильной волей, несокрушимой верой в нужность своего дела и высоким авторитетом, как Д.Б. Кабалевский? Кто подсчитает, сколько потеряно на том бюрократически-волокитном пути? И многого ли мы добьёмся, если не научимся принимать крутые решения?

Президиум Академии педагогических наук учиться явно не хочет, хотя о психологической перестройке на его заседаниях произнесено, вероятно, немало речей. Одно из требований этой перестройки чётко сформулировано на XXVII съезде КПСС: «Пора перестать упражняться в неуместной деликатности там, где должны быть проявлены требовательность и честность, партийная совесть».

Мы прощаемся. С порога задаю последний вопрос:

– А если бы ту перестройку, что в начале 70-х годов задумали Вы, предложил никому дотоле не известный учитель-новатор, была бы сегодня у школьников новая программа по музыке?

– Нет. Не было бы программы. – Сказано это было не с «элегически-шопеновской», а с «гневно-бетховенской» интонацией.

Журнал «Коммунист», № 14, сентябрь 1986 года
Стр. 80 – 88
Всё в человеке – всё для человека